Неточные совпадения
— Вопрос не в том, как примирить индивидуальное с
социальным, в эпоху, когда последнее оглушает, ослепляет, ограничивает
свободу роста нашего «я», — вопрос в том, следует ли примирять?
— Мне поставлен вопрос: что делать интеллигенции? Ясно: оставаться служащей капиталу, довольствуясь реформами, которые предоставят полную
свободу слову и делу капиталистов. Так же ясно: идти с пролетариатом к революции
социальной. Да или нет, третье решение логика исключает, но психология — допускает, и поэтому логически беззаконно существуют меньшевики, эсеры, даже какие-то народные социалисты.
— Каково: это идеал, венец
свободы! Бабушка! Татьяна Марковна! Вы стоите на вершинах развития, умственного, нравственного и
социального! Вы совсем готовый, выработанный человек! И как это вам далось даром, когда мы хлопочем, хлопочем! Я кланялся вам раз, как женщине, кланяюсь опять и горжусь вами: вы велики!
В прошлом были трагические конфликты, которые зависели от бедности и необеспеченности жизни, от предрассудков сословий и классов, от несправедливого и унизительного
социального строя, от отрицания
свободы.
Когда творец исполняет
социальный заказ без
свободы, то продукты творчества могут быть лишь бездарными и ничтожными.
Религиозное же сознание должно бороться с этими разлагающими и обессиливающими теориями
социальной среды во имя творческой активности человека, во имя его высшей
свободы, во имя высшего смысла жизни.
По замыслу своей книги я буду интересоваться не метафизической идеей
свободы по существу, а главным образом ее последствиями в жизни
социальной.
Эти основоположные в жизни общества ценности располагают географически: Советская Россия за
социальную справедливость, Америка за
свободу.
Материализм есть полное отрицание
свободы, и
социальный строй, основанный на материализме, не может знать никакой
свободы.
Во имя
свободы человек может пожертвовать любовью, во имя
социальной справедливости может пожертвовать
свободой, во имя жалости может пожертвовать научным призванием и т. д.
И потому мы имеем такое парадоксальное явление, что реакционеры, враждебные всяким
социальным изменениям, могут прикрываться защитой
свободы.
Обнаруживается несостоятельность таких рациональных утопий, как вечный мир в этом злом природном мире, как безгосударственная анархическая
свобода в этом мире необходимости, как всемирное
социальное братство и равенство в этом мире раздора и вражды.
Буржуазные классы, склоняющиеся к упадку, видят в
социальных реформах, самых скромных, нарушение
свободы.
В
социальной жизни существуют ступени
свободы.
Пафос
социального равенства всегда подавлял у нас пафос
свободы личности.
Сложность проблемы
свободы в ее
социальных последствиях в том, что средний человек масс в сущности не очень дорожит
свободой.
О, конечно, великая ценность мира,
свободы,
социального братства остается непреложной.
С этими свободными усилиями
социальные утопии не считаются, совершенство и гармония осуществляются не через
свободу.
Сейчас очень любят противополагать ценность
социальной справедливости ценности
свободы и предлагают выбирать.
Одинаково неверно рассматривать
свободу лишь как средство для осуществления коллективного
социального строя и рассматривать
свободу как исключительно зависящую от
социального строя.
Вера в человека, в его творческую
свободу и творческую мощь возможна лишь для религиозного сознания, а никогда не для позитивистического сознания, которое смотрит на человека, как на рефлекс материальной среды, природной и
социальной.
Мы увидим, что от формального и реального понимания
свободы зависят противоречия
свободы в
социальной жизни.
Противоречия
свободы в
социальной жизни выражаются еще в том, что, дорожа сохранением данного режима, напр., капитализма, начинают воспринимать неподвижность и неизменность как
свободу, а движение и изменение как нарушение
свободы.
Позитивизм и материализм отрицают ответственность,
свободу, творческую волю, отрицают человека и строят безвольную теорию
социальной среды и власти необходимости, могущества внешних обстоятельств.
Борьба за большую
социальную справедливость должна происходить независимо от того, во что выльется царство Кесаря, которое не может не быть мещанским царством и не может не ограничивать
свободы духа.
В действительности мы видим, что неизбежность
социального переустройства общества сопровождается уменьшением
свободы, не только экономической и политической, но и интеллектуальной и духовной.
В наших же демократических
социальных идеологиях и вся ответственность и вся
свобода переложены на количественную механику масс.
И осуществилось лишь обратное подобие этой «соборности» в русском коммунизме, который уничтожил всякую
свободу творчества и создал культуру
социального заказа, подчинив всю жизнь организованному извне механическому коллективу.
Между тем, мне приходилось действовать в среде духовно чуждой, враждебной к философской мысли,
свободе, духовному творчеству,
социальной справедливости, всему, что я ценил и чему служил.
Я старался повысить умственные интересы русской христианской молодежи, пробудить интерес хотя бы к истории русской религиозной мысли, привить вкус к
свободе, обратить внимание на
социальные последствия христианства.
Я хотел нового мира, но обосновывал его не на необходимом
социальном процессе, диалектически проходящем через момент революции, а на
свободе и творческом акте человека.
Всякая идейная
социальная группировка, всякий подбор по «вере» посягает на
свободу, на независимость личности, на творчество.
Он проповедовал
свободу личности и ее право на полноту жизни, он требовал, чтобы личность возвысилась над
социальной средой, над традициями прошлого.
Михайловский, властитель дум левой интеллигенции того времени, отказывается от
свободы во имя
социальной правды, во имя интересов народов.
Огромная разница еще в том, что в то время как Руссо не остается в правде природной жизни и требует
социального контракта, после которого создается очень деспотическое государство, отрицающее
свободу совести, Толстой не хочет никакого
социального контракта и хочет остаться в правде божественной природы, что и есть исполнение закона Бога.
Чернышевский восстает против всякого
социального насилия над человеческими чувствами, он движется любовью к
свободе, уважением к
свободе и искренности чувства.
Русская интеллигенция с конца XVIII в., с Радищева, задыхалась в самодержавной государственности и искала
свободы и правды в
социальной жизни.
Весь XIX век будет проникнут стремлением к
свободе и
социальной правде.
Русские же, менее чувственные по природе, представляют себе совсем иное — ценность чувства, не зависящего от
социального закона,
свободу и правдивость.
К русской
социальной теме он не стал равнодушен, у него была своя
социальная утопия, утопия теократическая, в которой церковь поглощает целиком государство и осуществляет царство
свободы и любви.
Политиканы охотнее допускают расширение
свободы в обсуждении задач политических, нежели
социальных.
— Браво! — почти заревел от восторга Кириллов. — Vive la république démocratique, sociale et universelle ou la mort!.. [Да здравствует демократическая,
социальная и всемирная республика или смерть! (фр.)] Нет, нет, не так. — Liberté, égalité, fraternité ou la mort! [
Свобода, равенство, братство или смерть! (фр.)] Вот это лучше, это лучше, — написал он с наслаждением под подписью своего имени.
Здесь у Виргинского провозглашал
свободу социальной жены.
Но, кроме труда уберечь их, в остроге было столько тоски; арестант же, по природе своей, существо до того жаждущее
свободы и, наконец, по
социальному своему положению, до того легкомысленное и беспорядочное, что его, естественно, влечет вдруг «развернуться на все», закутить на весь капитал, с громом и с музыкой, так, чтоб забыть, хоть на минуту, тоску свою.
Барская брезгливость в отношении к хозяйству ничего общего не имеет с той от него
свободой, о которой учит Евангелие: оно хочет не пренебрежения, но духовного преодоления, выхода за пределы мира сего с его необходимостью [Ср. в моем сборнике «Два града»: «Христианство и
социальный вопрос», «Хозяйство и религиозная личность» и др.
Для христианства в
социальной области нет ни безусловного зла, ни безусловного добра, как они существуют здесь для гуманизма, а поэтому ни одна из мер гуманности, осуществляемых усилиями прогресса, не имеет для него безусловной ценности сама по себе — ни отмена рабства, ни падение крепостного права, ни всякая конституция и «
свободы».
Она имеет положительное значение, когда вечными началами признается
свобода, справедливость, братство людей, высшая ценность человеческой личности, которую нельзя превращать в средство, и имеет отрицательное значение, когда такими началами признаются относительные исторические,
социальные и политические формы, когда эти относительные формы абсолютизируются, когда исторические тела, представляющиеся «органическими», получают санкцию священных, например монархия или известная форма собственности.
Социальное реформирование общества воспринимается как насилие теми, для кого известный привычный
социальный строй представляется
свободой, хотя бы он был страшно несправедлив.
Личность в человеке не детерминирована наследственностью, биологической и
социальной, она есть
свобода в человеке, возможность победы над детерминацией мира.
Осуществление справедливости предполагает и принудительные
социальные акты, но братская общность людей, коммюнотарность создается из
свободы, из глубинных молекулярных процессов.